Маша Анимаша.

[Дафна]

Осень никогда не наступит


I. Чего ему не хватало

Я появилась на свет для того, чтобы образумить моего отца. Его родители и жена думали, что мое появление изменит его жизнь. Они думали, что он станет добропорядочным гражданином. Они думали, что он будет жить так, как все: ходить на работу, делать карьеру и мирно стареть. Они думали, что я буду сильнее опиума. И они ошибались.

Это были благостные годы застоя, когда у нашего семейства было все. Дед занимал высокий пост на Украине, и никто из нас не знал бедности, очередей, пустых прилавков, ужасов общественного транспорта и советской одежды. Мы жили на два города: летали самолетами Аэрофлота, Ленинград-Киев, Киев-Ленинград.

В Киеве была большая квартира, ковры, хрусталь, домработница, служебная машина, личная машина, строгая бабушка, занятой дед и (о мое отравленное детство!) учительница пения, приходившая на дом. В Ленинграде - квартирка на рабочих окраинах, проигрыватель, усилитель, колонки, винилы, книги, густо разрисованные и исписанные обои, маргинальные картины, гитара, ноты и гости каждый день.

Никто не знал, чего моему отцу не хватало в этой жизни. У него были богатые родители, любящая жена, маленькая дочь, веселые друзья, обаятельная улыбка, джинсы, фирменные пластинки, редкие книги, способности и перспективы. Он знал английский и латынь, лучше всех танцевал рок-н-ролл, удачно острил, рисовал картинки, писал стихи, рассказы и даже с легкостью поступил в Литературный институт, где не проучился ни одного дня.

Все, что у него было, он променял на опиумный мак, густо произраставший на украинском черноземе, и на ампулы морфина гидрохлорида.

2. Ленинград

Летними ночами в квартире стоял дым коромыслом. Играла музыка, кто-то танцевал, кто-то курил траву, кто-то смеялся и рисовал на обоях очередную "фреску", кто-то спорил и размахивал Фолкнером. В углу от выпитого портвейна и несчастной любви тихо плакала молодая гостья, моя maman утешала ее и давала прикурить. Кто-то дергал maman за рукав: "Ирочка, а я вчера в Сайгоне видел твоего однокашника Борю Гребенщикова, этого гения самодеятельности. Спрашиваю его? Ой, а чего это вы тут плачете? Нуте-нуте, давайте лучше выпьем".

На балконе громко выл саксофон. Доносился пьяный голос соседа с нижнего этажа: "Да блядь вы заткнетесь там?! Щас милицию вызову! Блядь заебали шуметь! Убивать таких надо! Тунеядцы сраные! Стиляги блядь!". Папа открывал глаза, закуривал сигарету и орал: "Петрачкооов! Пролетарий прав! Убить тебя за си-бемоль! Хватит фальшивить, отдайте саксофон!". Пьяный Петрачков свешивался с балкона и звонко сообщал: "Мы не стиляги, мы молодые коммунисты!", ронял саксофон, инструмент с треском падал в кусты сирени. Кто-то хватался за голову, кто-то уже гремел дверью, бежал поднимать, кто-то отчитывал Петрачкова. Тот с пьяной наглостью разводил руками и ссылался на закон всемирного тяготения. Папа почесывал нос и засыпал в кресле с сигаретой в руках.

С тех времен мне остались поблекшие фотографии: набережные Невы, веселые компании, джинсы-клеш и башмаки на платформе; кто-то корчит рожи, кто-то смеется и машет рукой - секунды мимолетного забытого счастья, прилипшие к куску бумаги.

3. Киев

Я сидела на полу на балконе и читала книгу "Императорский Рим в лицах". В три года отец научил меня читать, чтобы тем самым нейтрализовать докучливого младенца. Правда, ни у кого не доходили руки купить детских книг, и я довольствовалась тем, что было. Из кабинета доносился голос деда: - Я устал. Я устал прикрывать тебя. Сколько можно? Сколько ты еще будешь мучить меня и мать? Ты болен, понимаешь? Ты думаешь только о себе. Посмотри на себя - тебе двадцать семь, а ты ведешь себя как мальчишка и выглядишь как мальчишка. Я все для тебя сделал. Все делаю. Ты почти десять лет нас мучаешь. Ты никого не любишь: ни родителей, ни жену, ни ребенка? - Папа, не надо. Я люблю. Я очень вас люблю. Я не могу. - Что не можешь? - Говорить сейчас не могу. Мне надо идти. По делу. - Я знаю все твои дела! Хватит! Сиди, когда отец с тобой разговаривает! - Пап, пожалуйста? я? ну я не знаю? я люблю вас, очень? честное слово. Я ничего не могу поделать. - Не можешь или не хочешь? - Не знаю. Пап, я не знаю! Пожалуйста, мне надо идти. - Сколько я еще буду унижаться?! Сколько мне раз еще просить, сколько раз еще быть обязанным!? - Пап, я буду осторожно. Я пойду. - Господи? да иди ты? подстригись хотя бы. У нас вечером гости. Появись хоть без длинных волос? Господи, как я устал.

Я догоняла бегущего из квартиры отца на лестнице. - Пап, ты скоро? - А? Да, да, скоро. Приду, и мы пойдем стричься. - С мамой? - Ага. С мамой. Посиди пока? Вон там книги еще, встань на стул, возьми. Я тебе альбом Босха принесу, хочешь? - Хочу. - Ну все, все. Я побежал, пока.

Я смотрела в лестничный пролет. Когда он шел "по делу", он никогда не ехал в лифте - боялся застрять и опоздать. Все семь этажей вниз он съезжал по перилам. В пролете мелькала его рука, джинсы, кеды, хлопала дверь. Ушел. Без него жизнь сразу становилась пустой и скучной.

После обеда мы пошли в парикмахерскую. И все трое с подачи папы взяли и подстриглись наголо. Под ноль, машинкой, на удивление парикмахершам. Когда пришли домой, в гостиной уже сели ужинать. Майский ветер шевелил тюль у балконной двери. На столе в солнечных лучах сияли бутылки с вином и "горилкой", теснились блюда с закусками, в руках гостей блестели стопки и столовое серебро. Уже было выпито, и генералы с женами запели было традиционное "ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвила", как тут в дверях гостиной появились мы. Дед сидел к нам спиной и увидел наши лысые головы и глупые улыбки только на половине фразы: - А, пришли наконец! Это? это? а? это? мой сын? Папа моргнул, почесал щеку, поклонился и сказал: - Здрасьте. Над столом повисла тишина. Звякнула вилка. С ножа на скатерть упала икра. Холеные руки бабушки замерли над белоснежной тарелкой. На ее золотых очках мучительно сверкал солнечный зайчик.

4. С ним и без него

Иногда мы надолго расставались. Я звонила из Ленинграда в Киев. Дед поднимал трубку и говорил, что папа болеет. И его нет дома. Он в больнице. Но все будет хорошо. Дед ошибался: в больнице мой неугомонный папа собрал все простыни, которые мог достать, и спустился по ним с пятого этажа, потому что убежать через двери не удавалось.

Меня отправляли отдыхать с ним вместе. Нам дали палатку, резиновую лодку, много еды под названием "дефицит" и отвезли на машине куда-то к черту на рога - подальше от Киева. После того, как машина уехала, он сразу потащил меня в ближайшее село, где мы внимательно изучали огороды через плетень.

Вечером, когда вся земля звенела цикадами, мы крались между деревьев, и он шептал: "Тиха украинская ночь? we shall overcome?", а потом кидал мне через плетень что-то, завернутое в полотенца, а я складывала все это в кучу. Потом он появлялся из темноты, совал мне в руку огурец или яблоко со словами: "а это тебе" и, завернув добычу в одеяло, бежал обратно к нашей палатке так быстро, что я едва поспевала за ним и очень боялась потеряться.

Он надолго пропадал, уезжая куда-то, и отводил меня к поселянам. Торопливо вытряхивая "дефицит" из сумки, говорил: - Ульяна Петровна, вот еда. Вы сами тоже ешьте, это вам. Посидите с ней пожалуйста? Она только убегает иногда? Но недалеко? Я буду завтра. Утром. Нет. Вечером.

Вскоре у нас кончилась еда, кончились деньги и пропала резиновая лодка. Папа большей частью дремал, или неторопливо, почесываясь, пересказывал мне содержание "Одиссеи". Я не ценила духовной пищи и просила есть. Тогда он сказал, что мы будем есть, как французы. Пошел на речку, наловил лягушек и кормил меня лягушачьими лапками.

Когда его не было, приходилось коротать дни с нашей домработницей, по совместительству - моей нянькой. Она не шла ни в какое сравнение с папой, и однажды я от нее сбежала. Я сидела в кустах, а она несколько раз проносилась мимо по улице со слезами на глазах. Отдохнув от нее, я вышла из укрытия. Она привела меня домой, посадила на стул, вытерла размазанную тушь под глазами и вынесла приговор: - Ты такая же вырастешь беспутная, как и твой отец. В четыре года слово "беспутная" по отношению к моему отцу и ко мне прозвучало как-то обидно. Я позволила себе пнуть домработницу ногой. За это меня заперли в комнате и сказали, что я буду сидеть там до вечера. Отобрали книги. Я плакала. На счастье пришел папа и вызволил меня из плена, поругавшись с бабушкой. Выслушав мои объяснения, произнес: - Ну ерунда какая. Интересно, что она права скорее всего? Только ногой ты ее напрасно? Марк Аврелий не одобрил бы.

В Ленинграде мы вдвоем ходили в гости. Он купил мне сумочку. В сумочке я носила его стерилизатор. Он подарил мне проигрыватель и фирменный винил "The Wall", тогда только что вышедший в свет. Пластинка была мною выучена наизусть, а у гостей и родителей появилась легкая аллергия на Pink Floyd. Потом он забрал и проигрыватель, и пластинку, пока меня не было дома. Я рыдала от горя. И тогда первый раз в жизни взрослый человек попросил у меня прощения. Он взял меня на руки и сказал: - Прости меня. Пожалуйста. Прости. У меня? Мне деньги были нужны. Я еще тебе куплю? Не обижайся. Не плачь, пожалуйста не плачь. Я улыбнулась. Он тоже. В глазах без зрачков светилось облегчение. На него никто не мог долго обижаться.

5. Я должна понять

Меня привезли в самом конце августа из какой-то очередной деревни. На вокзале нас встречали его друзья. Меня взяли за руку и повезли домой. По дороге я спрашивала "как там папа? как мама?" - они мычали в ответ что-то невнятное. В метро я улыбалась им, они давили мучительные улыбки и смотрели на меня со страхом и сожалением. Уже подходя к дому они остановились. Кто-то сел на корточки передо мной, взял за руки и сказал: "Маша. Ты уже взрослый человек. Ты должна понять. Твоего папы больше нет".

На черном мокром асфальте дрожали ярко-желтые листья. Моросил дождь. Я вытащила свои руки из чужих. "Понимаешь? он умер. Десять дней назад... Ты больше его не увидишь. Ты должна понять".

Я растерла желтый лист ногой по асфальту. Я поняла.

Потом был первый инфаркт у его матери, отставка и конец карьеры его отца, его жена несколько раз пыталась покончить с собой, а у меня потянулись долгие годы английской школы, продленок, кружков танцев и рисования, каникул, скучных праздников, чужих квартир и чужих дней рождений. Его родители плакали, глядя на меня, потому что я была очень на него похожа. Его друзья сперва заходили к нам, клялись в вечной дружбе и уверяли, что не оставят нас. Но разрисованные обои были заклеены новыми, гитара убрана, говорить было как-то не о чем, шутки не удавались, и всем было тяжело от неловкого молчания - вечная дружба закончилась.

Потом кто-то из них спился, кто-то уехал, кто-то растолстел, кто-то стал знаменитым, женился, развелся, родил детей, заболел, выздоровел, облысел, стал депутатом, купил машину? Почти никто из них не ходит на кладбище, где на гранитном памятнике написано его имя, "1954-1983", и "Ты навсегда останешься в нашей памяти".

Я взрослый человек и должна понять. Мы любили его. Он любил нас. Но он не мог иначе. Я смотрю на желтые листья на черном асфальте. Я его больше никогда не увижу. Он навсегда остался молодым. И для него больше никогда не наступит осень.

[Дафна]

Игра в бисер перед свиньями

В наступлении осени и одиноких выходных есть своя прелесть. С трудом вылезая из сна серым утром, скользишь вялым взглядом по фикусу у окна, старинным стеклянным бутылочкам на комоде, гипсовой фигурке пятидесятых годов - девушке, которая уже полвека сидит мечтательно с книгой на коленях, и упираешься взглядом в шелковый китайский зонтик.

Куришь утреннюю сигарету, стоя у окна. В батареях булькает вода, за окном в парке шумят деревья. На улице пусто, какой-то инвалид ковыляет по дорожке под дождем. За ним идет бездомная собака. Прижимаешься лбом к стеклу и бормочешь: "Nel mezzo del cammin di nosta vita? mi ritrovari per una selva oscura? Злая осень ворожит над нами, угрожает спелыми плодами, говорит вершинами с вершиной и в глаза целует паутиной? Куда же вы ушли, мой маленькой креольчик, мой смуглый принц с Антильских островов? Бля, как же все заебало?"

Посещает мысль: а не спуститься ли к ларьку, и не купить ли себе бутылку водки? Но, вспомнив запах алкоголя, передергиваешься и решаешь что нет, боже упаси. Не сварить ли кофею, не употребить ли его с булочкой и не поехать ли в гости? Но лень и грустно. Остается один вариант - съесть немного фенобарбитала на завтрак и залезть в горячую ванну с пеной. Лежа в ванной, слушать, как капает вода, смотреть на свои руки, где не осталось ни дырок, ни синяков с последнего веселья. За десятидневную ремиссию вяло завещаешь себе с полки пирожок. Дремлешь, пока вода не остынет. Надеваешь белую пижамку, волосатые шерстяные носки, выдергиваешь телефонный провод из розетки и, скрипя паркетом, ходишь по комнате вдоль книжных шкафов, водя пальцем по корешкам и скользя глазами по давно знакомым названиям.

Мои любимые книги. Когда-то их было много, очень много. Я знала их всех в лицо с раннего детства, я помнила пометки и капли чернил на каждой странице. Мои бестолковые предки из битвы с большевиками, скитаний по Соловкам, Сибири и Казахстану вынесли остатки благородной породы в лицах, нелюбовь к пролетариату и томик Достоевского - "Записки из мертвого дома" 1894 года издания, приложение к журналу "Нива". Все остальное они успешно проебали в водовороте истории: любовь к литературе не способствовала практичности.

Книги были со мной всю жизнь. Они лежали в горячем песке на берегу Финского залива, где в голубом небе сверкали чайки, шумели сосны и яхты с белыми парусами уплывали в море. Они оставались со мной на сиротских одеялах казенных больниц и на черных шелковых простынях итальянской виллы, когда за окном гнулись пальмы, шумело море, в стекло стучал средиземноморский дождь, а в воздухе пахло Рождеством и апельсином. Их держали в руках те, кого я когда-то любила, а теперь уже не помню их лиц. Они были со мной в стогах душистого сена, когда вокруг цвел июль и солнце садилось за бескрайние русские поля. Они лежали в мансарде на узком столике, рядом с баночками клубничного джема, и на них равнодушно смотрели мокрые лондонские крыши.

Закладками им были карандаши, которыми я иногда ставила на полях едва заметные Nota Bene, губная помада, билеты на самолет, фольга от сигарет, визитки, конверты с моими именем, марками разных стран, Par Avion.

Был у меня ущербный томик Шопенгауэра; я называла его "подарочным изданием" за то, что обложка была приклеена наоборот: верх перепутан с низом. Пассажиры метрополитена удивлялись, когда сидящая напротив девица увлеченно читала Шопенгауэра кверх ногами и делала пометки на полях. Книги всегда были со мной.

Но несколько лет назад их не стало. Спастись удалось немногим. Глупая история. Пока я шаталась по миру и училась жить, мои родственники тихо и незаметно сошли с ума. Возможно, выбрав не самый худший вариант помешательства: они стали фанатиками Православия. Квартиры наполнились иконами, лампадами и поучениями каких-то подозрительных старцев и святых. Книги с православными крестами на обложках потеснили на полках моих Светониев, Платонов, Ницше, Маркесов, Петрарков и прочих. Я шаталась по чужим домам, возя с собой то, что читала в данный момент.

В один из моих дней рождения, когда уже зеленел май и ветер стал теплым, мне сообщили новость. Родственнички собрали все неправославные книги, погрузили в машину, увезли за город и сожгли. Сложили большими кучами, облили бензином и сожгли мои книги. Сожгли Лаоцзы, Гомера, Цицерона, Макиавелли, Вольтера, ущербного моего Шопенгауэра, Гурджиева, весь Серебряный век и (надо полагать, с особым удовольствием) собрание сочинений Карлито Кастанеды. Сожгли все цивилизации, культуры, страны и континенты. Все мысли, чувства, восторги и вопросы, все Nota Bene и засушенные цветы между страницами. Я плакала как дитятя. До сих пор не знаю, чем провинился перед ними Корнелий Тацит.

В наступлении осени и фенобарбитале по утрам есть своя прелесть. Пройдя вдоль книжных шкафов и ничего не выбрав, останавливаешься у окна, тупо смотришь в серое небо и вслух в тишине достаешь из памяти слова: dolce color d'oriental zaffiro che s'accoglieva nel sereno aspetto del mezzo puro infino al primo giro? Залезаешь в кровать под одеяло и вспоминаешь те кусочки из прочитанных книг, которые отчего-то застряли в уже изрядно проторчанных мозгах. Почему из памяти стерлось все остальное, а они остались? Хуй знает. Когда-то, видимо, они показались мне ключами от дверей лабиринта, в котором мы плутаем всю сознательную жизнь. Хотя, если присмотреться внимательно, то никаких лабиринтов, дверей, ключей и нас самих, собственно, не существует. Некто в белой пижаме засыпает барбитуратным сном без сновидений. Суббота. Утро.

Вот эти кусочки. Может, кто дополнит? Моя память изменяет мне с кем попало.

[Дафна]

КОГДА

(посвящаецца любимому Жоре)

Когда Регина Дубовицкая мычит и хрюкает с экрана,
А переводчики небритые жрут псилоцыбы на поляне,
Когда еврей-правозащитник чеченских любит командиров,
Когда speech writer Президента брезгливо мочицца в сортире,

Когда манагер по рекламе смеецца, получая прибыль,
Когда сотрудники ОБНОНа вдруг вяжут твоего барыгу,
Когда нечистый молдаванин тебя в метро ебошит сумкой,
Тогда ты ширше улыбайся и ни о чем плохом не думай -

Не стирать тебе памперсы внукам
И не быть старикашкой седым.
В современном российском опществе
Легко умирать молодым!

ОБРАЗ ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА В ЭПОХУ ПОСТМОДЕРНИЗМА

(посвящаецца любимому Дису)

Я достану козявку из носа,
Посмотрю на нее в микроскоп.
Я открою все краны в ванной
И устрою всемирный потоп.

Я наемся восточных сладостей,
Наблюю на паркетный пол.
Я возьму балалайку блестящую
И задорно исполню "The Wall".

Меня мучит синдром абстиненцыи.
Я остался совсем один.
Я уеду в Чечню снайпером
Умирать за чужой героин.

ВОСТОЧНО-СЛАВЯНСКОЕ

(посвящаецца любимым москвичам)

Зима. Крестьянин торжествует.
Портянки в чемодан пакует
И направляецца в Москву,

Чтоб меня мучить поутру
В вагоне метрополитена
Дыша народным перегаром,
Раскинувшись, как сакура в цвету.

Крестьяне, с вами так непросто.


НАБЛЮДЕНИЕ N 1

Когда теплый весенний ветер
Тебе ставит волосы дыбом,
Становишься прост и светел,
Как депутат Шандыбин.

НАБЛЮДЕНИЕ N 2

Он сегодня во сне смеялся, Разорвал пододеяльник ногой.
Ему снилось, будто он умер.
А проснулся вполне живой.






"...Когда я верстаю новый сайт, моя маман иногда подходит сзади, нюхает воздух и говорит такие слова: "Наркоманские сайты делаете? Сами торчите и других учите? Не стыдно? Хотите, чтобы другие сторчались?". На что я невозмутимо отвечаю что нет, не стыдно, и что, безусловно, хотим, чтобы другие сторчались - имеем такое жгучее желание. На что маман говорит, что не потерпит дома такого безобразия и сообщит куда следует. На что я советую ей позвонить в ОБНОН и сообщить, что ее родная дочь верстает наркоманские сайты. Может, пара-тройка обноновцев склеит ласты от смеха в качестве реакции на ее тревожный сигнал.

А может, меня закуют в кандалы и поеду я в Сибирь в товарном вагоне, в ватнике на голое тело, почесывая грудь, буду глядеть на пролетающие мимо елки и хриплым голосом орать "Владимирский централ, ветер северный" и "Таганка, я твой навеки арестант:".

Но клабберы не оставят меня в беде. Они попросят защиты у наркомафии, потому что мы боремся за дело пропаганды наркотиков и нам надо оказывать поддержку, иначе без нас все перестанут торчать и наркомафия разорицца. Наркомафия даст денег. Поднимецца общественный резонанс. Клабберов покажут по телевизору. В программе "Время" Екатерина Андреева, покачивая тяжелой, как кокосовый орех, головой, расскажет о нас и сделает укоризненные глаза. Мега-урод всех времен и народов Сванидзе опишет нашу тяжелую судьбу в передаче "Зыркало". Правозащитники будут клацать челюстями. Жириновский будет поливать их соком. США изъявят желание нанести ракетно- бомбовые удары по Ржевке и Лубянке. За нас заступяцца Президент Путин и Китай.

Новый сайт сразу станет популярным. Меня выпустят из колонии для особо опасных. Мы все сразу коллективно заторчим и станем богаты и знамениты. Тяжело сложицца судьба "Идущих вместе" и "Анонимных наркоманов". Их шайки будут расформированы. Каждый клаббер получит подарочный набор: один идущий вместе, три анонимных наркомана и энциклопедия средневековых пыток "Сделай сам".

Песдатым барыгам будут выданы медали "Ударник наркотического труда" и почетные грамоты. Непесдатые барыги будут приравнены к Анонимным наркоманам. Среди наркологов прокатицца волна самоубийств. Бин Ладен будет объявлен нашим Дедом Морозом и официальным поставщиком герондоса нашего императорского двора.

А потом мы купим самый большой самолет и полетим в Колумбию... а дальше я даже не знаю что будет: видимо, все мы будем жить долго и счастливо.

В общем, все спереди. Не теряйте идиотского оптимизма. Таковы вкратце планы развития Винтклуба на ближайшее будущее."

Из раздела "Кто всё это сделал"

Откуда она взялась - неизвестно, но нарисовалась - хуй сотрешь. Почесывая лицо, под угрозой попасть под следствие, делала дизайн для этого ресурса. Замечена в пристрастиях к некоторым видам инъекционных наркотиков. Не курит траву. Национальность определить сложно. Практически в каждом видит либо еврея, либо педераста, но ко всем относится хорошо. Типа очень умная и талантливая, но проявляет это редко. Просветлена круче нижепомянутого archaica, буддистка ниибацца. Мало ест, много спит, не читает книг и не слушает музыку.


Слово Анимаше: "Я из тех, кто когда-то "имел способности" и "подавал надежды", но так ничего и не подал по причине искреннего распиздяйства. Я из тех, у кого плохие вены, синяки и дырки. Я не хожу на корпоративные (копропротивные) вечеринки и встречи одноклассников. У меня нет семьи, детей и планов на будущее. С недавних пор стали исчезать воспоминания о прошлом. У меня есть офигенные друзья, несколько привязанностей и сумка с одеждой. Я живу налегке: везде проездом, один день из ниоткуда в никуда. Иногда мне бывает ахуенно грустно. Иногда я бываю очень счастлива. И то, и другое одинаково иллюзорно."